Неточные совпадения
Слесарша. Милости
прошу: на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку не
было!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.)Сделайте милость, господа, если
будете в Петербурге,
прошу,
прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Нет хлеба — у кого-нибудь
Попросит, а за соль
Дать надо деньги чистые,
А их по всей вахлачине,
Сгоняемой на барщину,
По году гроша не
было!
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости,
просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо
есть, не мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами».
Правдин. Ко мне пакет? И мне никто этого не скажет! (Вставая.) Я
прошу извинить меня, что вас оставлю. Может
быть,
есть ко мне какие-нибудь повеления от наместника.
Скотинин. Кого? За что? В день моего сговора! Я
прошу тебя, сестрица, для такого праздника отложить наказание до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и сам охотно помогу. Не
будь я Тарас Скотинин, если у меня не всякая вина виновата. У меня в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за что ж ты так прогневалась?
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но
прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то
был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и
попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Упоминалось о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене,
будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика
есть»;
просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
— По делом за то, что всё это
было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело
было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не
просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
— Я
просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе
будет неприятно…
— Ведь я
прошу одного,
прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но, если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не
будете видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.
— Рабочих надо непременно нанять еще человек пятнадцать. Вот не приходят. Нынче
были, по семидесяти рублей на лето
просят.
Теперь, когда лошади нужны
были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это
было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые
просили с Дарьи Александровны за эту поездку,
были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
«Я не могу
просить ее
быть моею женой потому только, что она не может
быть женою того, кого она хотела», говорил он сам себе.
— Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я
прошу вас верить в мою дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша
есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и поможет вам.
«Что-нибудь еще в этом роде», сказал он себе желчно, открывая вторую депешу. Телеграмма
была от жены. Подпись ее синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю,
прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее», прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму. Что это
был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту, не могло
быть никакого сомнения.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она
попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он
ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «
ешь сама, вместе
будем есть… вместе».
Вронский, несмотря на свою легкомысленную с виду светскую жизнь,
был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду,
бывши в корпусе, он испытал унижение отказа, когда он, запутавшись,
попросил взаймы денег, и с тех пор он ни разу не ставил себя в такое положение.
— Может
быть, я ошибаюсь, — сказал он. — В таком случае я
прошу извинить меня.
— О, да, это очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что
будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни о чем не
просить нынче» — думал он, — только бы, не напутав, выбраться отсюда».
Он
был удивлен, когда Лизавета Петровна
попросила его зажечь свечу за ширмами и он узнал, что
было уже 5 часов вечера.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы
прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему
было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже
было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что
было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она
попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову.
Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жалостно глядя на него,
просила успокоиться, и Долли уговаривала его
поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно
быть для него святыней, и потому
прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви.
Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
— То
есть я в общих чертах могу представить себе эту перемену. Мы всегда
были дружны, и теперь… — отвечая нежным взглядом на взгляд графини, сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух министров она ближе, чтобы знать, о ком из двух придется
просить ее.
Потом надо
было еще раз получить от нее подтверждение, что она не сердится на него за то, что он уезжает на два дня, и еще
просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
— Ты, верно, не
будешь сердиться, что я поехал. Стива
просил, и Долли желала этого, — продолжал Левин.
Толпа раздалась, чтобы дать дорогу подходившему к столу Сергею Ивановичу. Сергей Иванович, выждав окончания речи ядовитого дворянина, сказал, что ему кажется, что вернее всего
было бы справиться со статьей закона, и
попросил секретаря найти статью. В статье
было сказано, что в случае разногласия надо баллотировать.
Обед
был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую столовую, как приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси
просила извинить, что она не приехала проститься; она нездорова, но
просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем, что
были приняты меры, чтоб она никого не встретила; но Анна как будто не заметила этого.
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни
было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не
просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет
просить. Но я, мы все родные, все любящие ее
просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
Он послал седло без ответа и с сознанием, что он сделал что то стыдное, на другой же день, передав всё опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около которого
были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему,
прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы не мочить ноги,
попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
Анна написала письмо мужу,
прося его о разводе, и в конце ноября, расставшись с княжной Варварой, которой надо
было ехать в Петербург, вместе с Вронским переехала в Москву. Ожидая каждый день ответа Алексея Александровича и вслед затем развода, они поселились теперь супружески вместе.
Дарья Александровна прислала ему записку,
прося у него дамского седла для Кити. «Мне сказали, что у вас
есть седло, — писала она ему. — Надеюсь, что вы привезете его сами».
— Я знала только то, что что-то
было, что ее ужасно мучало, и что она
просила меня никогда не говорить об этом. А если она не сказала мне, то она никому не говорила. Но что же у вас
было? Скажите мне.
— Да объясните мне, пожалуйста, — сказал Степан Аркадьич, — что это такое значит? Вчера я
был у него по делу сестры и
просил решительного ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине Лидии Ивановне.
Княгиня, услыхав о том, что Варенька хорошо
поет,
попросила ее прийти к ним
петь вечером.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я
прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но
есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое
было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно
было желать.
Они
были наивно уверены, что их дело состоит в том, чтоб излагать свои нужды и настоящее положение вещей,
прося помощи правительства, и решительно не понимали, что некоторые заявления и требования их поддерживали враждебную партию и потому губили всё дело.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я
прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя
прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Я уже
просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки не могли ничего сказать против вас.
Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и
просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не
было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Левин забежал опять к жене спросить у нее еще раз, простила ли она его за вчерашнюю глупость, и еще затем, чтобы
попросить ее, чтобы она
была ради Христа осторожнее.
Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику не приходило в голову опустить поднятый резец и, ворочая силом, он мучал лошадей и портил землю; и его
просили быть покойным.
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться,
просить прощения, оставаться даже равнодушным — все
было бы лучше того, что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Было у Алексея Александровича много таких людей, которых он мог позвать к себе обедать,
попросить об участии в интересовавшем его деле, о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения к этим лицам
были заключены в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой невозможно
было выйти.
Левин не понимал, зачем
было враждебной партии
просить баллотироваться того предводителя, которого они хотели забаллотировать.
— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и
просит Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он
будет думать?